__________________________________________________________________________
Когда Мюллеру доложили, что Штирлиц идет по коридору РСХА к своему кабинету, он на мгновение растерялся. Он был убежден, что Штирлица схватят где-нибудь в другом месте. Он не мог объяснить себе отчего, но его все время не оставляло предчувствие удачи. Он, правда, знал свою ошибку, он вспомнил, как повел себя, увидав избитого Холтоффа. Штирлиц конечно же все понял, поэтому, считал Мюллер, он и пустился в бега. А то, что Штирлиц появился в имперском управлении безопасности, то, что он неторопливо шел по коридорам, раскланиваясь со знакомыми, вызвало в Мюллере растерянность, и уверенность в удаче поколебалась. Расчет Штирлица был прост: ошарашить противника - значит одержать половину победы. Он был убежден, что схватка с Мюллером предстоит сложная: Холтофф ходил вокруг самых уязвимых узлов в его операции с физиками. Однако Холтофф был недостаточно подготовлен, чтобы сформулировать обвинение, а каждый пункт, к которому он выходил - скорее интуитивно, чем доказуемо, - мог быть опровергнут или, во всяком случае, имел два толкования. Штирлиц вспомнил свой разговор с Шелленбергом во время праздничного вечера, посвященного дню рождения фюрера.
После выступления Гиммлера состоялся концерт, а потом все перешли в большой зал - там были накрыты столы. Рейхсфюрер, по своей обычной манере, пил сельтерскую воду, его подчиненные хлестали коньяк. Вот тогда-то Штирлиц и сказал Шелленбергу о том, как неразумно работают люди Мюллера с физиком, арестованным месяца три назад. "Худо-бедно, а все-таки я посещал физикоматематический факультет, - сказал он. - Я не люблю вспоминать, потому что из-за этого я был на грани импотенции, но тем не менее это факт. И потом, от этого Рунге идут связи: он учился и работал за океаном. Выгоднее этим заняться нам, право слово". Он подбросил эту идею Шелленбергу, и после начал рассказывать смешные истории, и Шелленберг хохотал, а после они отошли к окну и обсуждали ту операцию, которую Шелленберг поручил провести группе своих сотрудников, в числе которых был и Штирлиц. Это была большая дезинформация, рассчитанная на то, чтобы вбить клин между союзниками. Штирлиц еще тогда обратил внимание на то, как Шелленберг тянет свою линию - неназойливо, очень осторожно, всячески подстраховываясь, - на разъединение западных союзников с Кремлем. Причем в этой своей игре он, как правило, обращал главный удар против Кремля. Шелленберг, в частности, организовал снабжение немецких частей, стоявших на Атлантическом валу, английским автоматическим оружием. Это оружие было закуплено немцами через нейтралов и провозилось через Францию без соблюдения тех мер предосторожности, которые обычно сопутствовали такого рода перевозкам. Правда (это тоже разыграли весьма технично), после того как партизаны-коммунисты похитили несколько английских автоматов с немецких складов, был выпущен приказ, грозивший расстрелом за халатность при охране складов оружия. Приказ этот был выпущен большим тиражом, и агенты Шелленберга, работавшие по выявлению партизан, нашли возможность "снабдить" маки одним экземпляром этого приказа. На основе этих "секретных" данных можно было сделать вывод, что западные союзники и не думают высаживаться во Франции или Голландии - иначе зачем продавать свое оружие врагу? Шелленберг одобрил работу Штирлица - именно он занимался организационной стороной вопроса. Шеф разведки не выходил тогда из кабинета - он ждал взрыва в Кремле, ждал краха коалиции Сталина, Черчилля и Рузвельта. Штирлиц работал не покладая рук, его предложения встречали полное одобрение Шелленберга. Однако ничего не произошло. Штирлиц сообщил Москве все, что знал об этой операции, когда она только начиналась, и предупредил, что Лондон никогда не продавал оружия нацистам и вся эта затея от начала и до конца тонкая и далеко нацеленная дезинформация. Разговаривая на празднике дня рождения фюрера, Штирлиц намеренно ушел от дела физика Рунге, сосредоточившись на обсуждении провала игры с Кремлем. Он знал, что Шелленберг, прирожденный разведчик, профессионал, забывая детали, никогда не упускает главных, узловых моментов любой беседы - даже со своим садовником. Шелленберг был равным противником, и в вопросах стратегии его было обойти очень трудно, скорее всего - невозможно. Но, присматриваясь к нему, Штирлиц отметил любопытную деталь: интересные предложения своих сотрудников Шелленберг поначалу как бы и не замечал, переводя разговор на другую тему. И только по прошествии дней, недель, а то и месяцев, добавив к этому предложению свое понимание проблемы, выдвигал эту же идею, но теперь уже как свою, им предложенную, выстраданную, им замысленную операцию. Причем он придавал даже мельком брошенному предложению такой блеск, он так точно увязывал тему с общим комплексом вопросов, стоящих перед рейхом, что никто и не заподозривал его в плагиате. Штирлиц рассчитал точно. - Штандартенфюрер, - сказал ему Шелленберг через две недели, - видимо, вопрос технического превосходства будет определяющим моментом в истории мира, особенно после того, как ученые проникнут в секрет атомного ядра. Я думаю, что это поняли физики, но до этого не дотащились политики. Мы будем свидетелями деградации профессии политика в том значении, к которому мы привыкли за девятнадцать веков истории. Политике наука станет диктовать будущее. Понять изначальные мотивы тех людей науки, которые вышли на передовые рубежи будущего, увидеть, кто вдохновляет этих людей в их поиске, - задача не сегодняшнего дня, вернее, не столь сегодняшнего дня, сколько далекой перспективы. Поэтому вам придется поработать с арестованным физиком. Я запамятовал его имя... Штирлиц понял, что это проверка. Шелленберг хотел установить, понял ли дока Штирлиц, откуда идет этот его монолог, кто ему подбросил в свое время идею. Штирлиц молчал, хмуро разглядывая свои пальцы. Он выдержал точную паузу и недоумевающе взглянул на бригаденфюрера. Так он вышел на дело Рунге. Так он сломал реальную возможность немцев - победи точка зрения Рунге - подойти вплотную к созданию атомной бомбы уже в конце 1944 года. Впрочем, он убедился после многих дней, проведенных вместе с Рунге, что сама судьба мешала Германии получить новое оружие: Гитлер после Сталинградского сражения отказывался финансировать научные исследования в области обороны, если ученые не обещали ему реальной, практической отдачи через три, максимум через шесть месяцев. Правда, Гиммлер заинтересовался проблемой атомного оружия и создал "Объединенный фонд военно-научных исследований", однако Геринг, отвечавший за ведение научных изысканий в рейхе, потребовал передачи под свое ведение гиммлеровского детища. Гениальные немецкие физики были, таким образом, вне поля зрения руководства, тем более что ни один из фюреров Германии не имел даже высшего институтского образования, исключая Шпеера и Шахта. Теперь Штирлицу надо было выиграть следующий этап сражения: он должен был доказать свою правоту в этом деле. Он продумал свою позицию. У него сильная позиция. Он обязан победить Мюллера, и он победит его. Он не стал заходить в свой кабинет. В приемной Мюллера он сказал Шольцу: - Дружище, спросите вашего шефа: какие будут насчет указания? Он меня сразу примет или можно полчаса поспать? - Я узнаю, - ответил Шольц и скрылся за дверью. Он отсутствовал минуты две. - На ваше усмотрение, - сказал он, возвратившись. - Шеф готов принять вас сейчас, а можно перенести разговор на вечер. "Усложненный вариант, - понял Штирлиц. - Он хочет выяснить, куда я пойду. Не надо оттягивать: все равно партия будет решена за час, от силы - два. Даже если потребуется вызвать экспертов из института Шумана". - Как вы мне посоветуете, так я и поступлю, - сказал он. - Я боюсь, вечером он уйдет к руководству и я буду ждать его до утра. Логично? - Логично, - согласился Шольц. - Значит, сейчас? Шольц распахнул двери и сказал: - Пожалуйста, штандартенфюрер. В кабинете у Мюллера было еще темно: группенфюрер сидел в кресле возле маленького столика и слушал Би-би-си. Шла антинемецкая пропагандистская передача. На коленях у Мюллера лежала папка с бумагами, и он внимательно просматривал документы, то и дело настраивая приемник на уходящую волну. Мюллер выглядел усталым, воротник его черного френча был расстегнут, табачный дым висел в кабинете, словно облако в ущелье. - Доброе утро, - сказал Мюллер. - Я, честно говоря, не ждал вас так рано. - А я боялся, что получу взбучку за опоздание. - Все вы боитесь получить от старика Мюллера взбучку... Хоть раз я кому давал взбучку? Я старый добрый человек, про которого распускают слухи. Ваш красавец шеф злее меня в тысячу раз. Только он в своих университетах научился улыбаться и говорить по-французски. А я до сих пор не знаю, полагается ли резать яблоко или его надо есть, как едят у меня дома, целиком. Вздохнув, Мюллер поднялся, застегнул воротник френча и сказал: - Пошли. Заметив недоумевающий взгляд Штирлица, он усмехнулся: - Сюрприз приготовил. Они вышли из кабинета, и Мюллер бросил Шольцу: - Мы, видимо, вернемся... - Но я еще не вызвал машину, - сказал тот. - А мы никуда не едем. Мюллер тяжело спустился по крутым лестницам в подвал. Там было оборудовано несколько камер для особо важных преступников. У входа в этот подвал стояли три эсэсовца. Мюллер вынул из заднего кармана свой вальтер и протянул охранникам. Штирлиц вопросительно посмотрел на Мюллера, и тот чуть кивнул головой. Штирлиц протянул свой парабеллум, и охранник сунул его себе в карман. Мюллер взял яблоко, лежавшее на столике охраны, и сказал: - Неудобно идти без подарка. Даже если мы оба поклонники свободной любви, без всяких обязательств, и тогда к бывшим дружкам надо идти с подарком. Штирлиц заставил себя рассмеяться: он понял, отчего так сказал Мюллер. Однажды его люди пытались завербовать южноамериканского дипломата; они показали ему несколько фотографий - дипломат был снят в постели с белокурой девицей, которую ему подсунули люди Мюллера. "Либо, - сказали ему, - мы перешлем эти фото вашей жене, либо помогите нам". Дипломат долго рассматривал фотографии, а потом спросил: "А нельзя ли мне с ней полежать еще раз? Мы с женой обожаем порнографию". Это было вскоре после приказа Гиммлера - обращать особое внимание на семейную жизнь немецких разведчиков. Штирлиц обычно ворчал: "Надо исповедовать свободную любовь без всяких обязательств, тогда человека невозможно поймать на глупостях". Когда ему рассказали об этом случае, Штирлиц только присвистнул: "Найдите мне такую жену, которая любит порнографию, я сразу отдам ей руку и сердце. Только, по-моему, перуанец вас переиграл: он испугался своей жены до смерти, но не подал вида и сработал, как актер, а вы ему поверили. Ты бы испугался своей жены? Конечно! А меня не возьмешь - я боюсь только самого себя, ибо у меня нет ни перед кем никаких обязательств. Единственное, что плохо, - некому будет приносить в тюрьму передачи". Возле камеры э 7 Мюллер остановился. Он долго смотрел в глазок, потом дал знак охраннику, и тот отпер тяжелую дверь. Мюллер вошел в камеру первым. Следом за ним Штирлиц. Охранник остался возле двери. Камера была пуста. ...Гиммлер позвонил Кальтенбруннеру и попросил отправить в Прагу - генералу Крюгеру из гестапо - проект секретного приказа фюрера. - А то он прохлопает и Прагу, как это было с Краковом. И ознакомьтесь с приказом сами - это образец мужества и гения фюрера. "Содержание: о разрушении объектов на территории Германии. Борьба за существование нашего народа заставляет также и на территории Германии использовать все средства, которые могут ослабить боеспособность противника и задержать его продвижение. Необходимо использовать все. возможности, чтобы непосредственно или косвенно нанести максимальный урон боевой мощи противника. Ошибочно было бы полагать, что после возвращения потерянных территорий можно будет снова использовать не разрушенные перед отступлением или выведенные из строя на незначительный срок пути сообщения, средства связи, промышленные предприятия и предприятия коммунального хозяйства. Противник оставит нам при отступлении лишь выжженную землю и не посчитается с нуждами населения. Поэтому я приказываю: 1. Все находящиеся на территории Германии пути сообщения, средства связи, промышленные предприятия и предприятия коммунального хозяйства, а также материальные запасы, которыми противник может в какой-либо мере воспользоваться, немедленно или по прошествии незначительного времени подлежат уничтожению. 2. Ответственность за уничтожение возлагается: на военные командные инстанции в отношении всех военных объектов (включая дорожные сооружения и средства связи), на гауляйтеров и государственных комиссаров обороны в отношении всех промышленных предприятий, предприятий коммунального хозяйства, а также всякого рода материальных запасов. Войска должны оказывать гауляйтерам и государственным комиссарам обороны необходимую помощь в выполнении стоящих перед ними задач. 3. Настоящий приказ немедленно довести до сведения всех командиров. Все распоряжения, противоречащие данному приказу, утрачивают свою силу. Гитлер"
13.3.1945 (11 часов 09 минут)
- Логично, - сказал Мюллер, выслушав Штирлица. - Ваша позиция с физиком Рунге неколебима. Считайте меня своим союзником. - Хвост, который вы пускали за черным "хорьхом" шведского дипломата, был связан с этим делом? - А вы чувствовали за собой хвост? Вы остро ощущаете опасность? - Любой болван на моем месте почувствовал бы за собой хвост. А что касается опасности - какая же опасность может угрожать дома? Если бы я был за кордоном... - У вас голова не болит? - От забот? - улыбнулся Штирлиц. - От давления, - ответил Мюллер и, взбросив левую руку, начал массировать затылок. "Ему нужно было посмотреть на часы. Он ждет чего-то, - отметил Штирлиц. - Он не начал бы этого спектакля, не будь в запасе какого-то козыря. Кто это? Пастор? Плейшнер? Кэт?" - Я бы советовал вам попробовать дыхательную гимнастику йогов, - сказал Штирлиц. - Не верю я в это... Хотя покажите. - Левую руку положите на затылок. Нет, нет, только пальцы. А правая должна лежать вдоль черепа. Вот так. И начинайте одновременно массировать голову. Глаза закройте. - Я закрою глаза, а вы меня шандарахнете по голове, как Холтоффа. - Если вы предложите мне изменить родине - я сделаю это же. Группенфюрер, вы осторожно глянули на часы - они у вас отстают на семь минут. Я люблю открытые игры - со своими, во всяком случае. Мюллер хмыкнул: - Я всегда жалел, что вы работаете не в моем аппарате. Я бы уж давно сделал вас своим заместителем. - Я бы не согласился. - Почему? - А вы ревнивы. Как любящая, преданная жена. Это самая страшная форма ревности. Так сказать, тираническая... - Верно. Можно, правда, эту тираническую ревность назвать иначе: забота о товарищах. Мюллер снова посмотрел на часы - теперь он сделал это не таясь. "А профессионал он первоклассный, - отметил Мюллер. - Он понимает все не через слово, а через жест и настрой. Молодец. Если он работает против нас, я не берусь определить ущерб, нанесенный им рейху". - Ладно, - сказал Мюллер. - Будем в открытую. Сейчас, дружище, одну минуту... Он поднялся и распахнул тяжелую дверь. Несмотря на свою бронированную массивность, она открывалась легко, одним пальцем. Он попросил одного из охранников, который лениво чистил ногти спичкой: - Позвоните к Шольцу, спросите, какие новости. Мюллер рассчитывал, что за два-три часа Рольф заставил русскую говорить. Ее привозят сюда - и очная ставка. Да - да, нет - нет. Проверка факта - долг контрразведчика. Партитуру допроса Штирлица он тоже разыграл достаточно точно: как только Рольф разработает русскую, Мюллер выкладывает свои козыри, наблюдает за поведением Штирлица, а потом сводит его лицом к лицу с "пианисткой". - Сейчас, - обернулся в камеру Мюллер. - Я тут жду одного сообщения... Штирлиц пожал плечами: - Зачем надо было приводить меня сюда? - Тут спокойнее. Если все кончится так, как хочу я, - мы вернемся вместе, и все будут знать, что мы с вами занимались делом в моем ведомстве. - И мой шеф будет знать об этом? - Чьей ревности вы боитесь - его или моей? - А как вы думаете? - Мне нравится, что вы идете напролом. Вошел охранник и сказал: - Он просил передать, что там никто не отвечает. Мюллер удивленно поджал губы, а потом подумал: "Вероятно, он выехал сюда без звонка. Мой канал мог быть занят, и он поехал, чтобы сэкономить время. Отлично. Значит, через десять-пятнадцать минут Рольф привезет ее сюда". - Ладно, - повторил Мюллер. - Как это в библии: время собирать камни и время кидать их. - У вас было неважно в школе с законом божьим, - сказал Штирлиц. - В книге Екклезиаст сказано: время разбрасывать камни и время собирать камни; время обнимать и время уклоняться от объятий. Мюллер спросил: - Вы так хорошо изучали библию с подопечным пастором? - Я часто перечитывал библию. Чтобы врага побеждать, надо знать его идеологию, не так ли? Учиться этому во время сражения - значит заранее обречь себя на проигрыш, разве нет? "Неужели они перехватили пастора за границей? Могли. Хотя, когда я возвращался на станцию, мне не повстречалась ни одна машина. Но они могли проехать передо мной и сидеть на заставе. А сейчас - по времени это сходится - подъезжают к Берлину. Так. Значит, я сразу требую очной ставки с моим хозяином. Только наступать. Ни в коем случае не обороняться. А если Мюллер спросит меня, где агент Клаус? Дома в столе должно лежать письмо. Слишком явное алиби, но кто мог думать, что события выведут их именно на пастора? Это еще надо доказать - с Клаусом. А время за меня". Мюллер медленно вытаскивал из нагрудного кармана голубой конверт. "В конце концов, я сделал свое дело, - продолжал размышлять Штирлиц. - Дурашка, он думает, что своей медлительностью загипнотизирует меня и я начну метаться. Бог с ним. Пастор может заговорить, но это не так страшно. Главное, Плейшнер предупредил наших о провале Кэт и о том, что Вольф начал переговоры. Или начинает их. Наши должны все дальше организовать, если я провалюсь, - они теперь понимают, в каком направлении смотреть. Моего шифра Мюллер не узнает - его не знает никто, кроме меня и шефа. От меня они шифр не получат - в этом я уверен". - Вот, - сказал Мюллер, достав из конверта три дактилоскопических отпечатка, - смотрите, какая занятная выходит штука. Эти пальчики, - он подвинул Штирлицу первый снимок, - мы обнаружили на том стакане, который вы наполняли водой, передавая несчастному, глупому, доверчивому Холтоффу. Эти пальчики, - Мюллер выбросил второй снимок, словно козырную карту из колоды, - мы нашли... где бы вы думали... А? - Мои пальчики можно найти в Голландии, - сказал Штирлиц, - в Мадриде, Токио, в Анкаре. - А еще где? - Я могу вспомнить, но на это уйдет часов пятнадцать, не меньше, и мы пропустим не только обед, но и ужин... - Ничего. Я готов поголодать. Кстати, ваши йоги считают голод одним из самых действенных лекарств... Ну, вспомнили? - Если я арестован и вы официально уведомите меня об этом, я стану отвечать на ваши вопросы как арестованный. Если я не арестован - я отвечать вам не буду. - Не буду, - повторил Мюллер слова Штирлица в его же интонации. - Не буду. Он взглянул на часы: если бы вошел Рольф, он бы начал с передатчика, но Рольф задерживался, поэтому Мюллер сказал: - Пожалуйста, постарайтесь стенографически точно воспроизвести - желательно по минутам, - что вы делали после телефонного разговора из комнаты спецсвязи, куда доступ категорически запрещен всем?! "Он не открыл третью карточку с пальцами, - отметил Штирлиц. - Значит, у него есть еще что-то. Значит, бить надо сейчас, чтобы он не был таким уверенным дальше". - После того как я зашел в комнату спецсвязи, - связистов за халатность надо предать суду, они оставили ключ в двери и ринулись, как зайцы, в бомбоубежище, - я встретился с партайгеноссе Борманом. И провел с ним более двух часов. О чем мы с ним говорили, я, естественно, вам отвечать не стану. - Не зарывайтесь, Штирлиц, не зарывайтесь... Я все-таки старше вас - и по званию, да и по возрасту тоже. "Он ответил мне так, давая понять, что я не арестован, - быстро отметил для себя Штирлиц. - А если так - у них нет улик, но они их ждут - и от меня тоже. Значит, у меня еще остался шанс". - Прошу простить, группенфюрер. - Вот так-то лучше. Итак, о чем вы говорили с Борманом? С партайгеноссе Борманом? - Я смогу ответить на ваш вопрос только в его присутствии - прошу понять меня правильно. - Если бы вы ответили мне без него, это бы, возможно, избавило вас от необходимости отвечать на третий вопрос... Мюллер еще раз посмотрел на часы - Рольф должен сейчас спускаться вниз, Мюллер всегда считал, что удивительно точно чувствует время. - Я готов ответить на ваш третий вопрос, если он касается меня лично, но не интересов рейха и фюрера. - Он касается лично вас. Эти пальцы мои люди нашли на чемодане русской радистки. И на этот вопрос вам будет ответить труднее всего. - Почему? На этот вопрос мне как раз нетрудно ответить: чемодан радистки я осматривал в кабинете у Рольфа - он подтвердит. - А он уже подтвердил это. - В чем же дело? - Дело в том, что отпечатки ваших пальцев были зафиксированы в районном отделении гестапо еще до того, как чемодан попал к нам. - Ошибка исключена? - Исключена. - А случайность? - Возможна. Только доказательная случайность. Почему из двадцати миллионов чемоданов, находящихся в берлинских домах, именно на том, в котором русская радистка хранила свое хозяйство, обнаружены ваши пальцы? Как это объяснить? - Хм... Хм... Объяснить это действительно трудно или почти невозможно. И я бы на вашем месте не поверил ни одному моему объяснению. Я понимаю вас, группенфюрер. Я понимаю вас... - Мне бы очень хотелось получить от вас доказательный ответ, Штирлиц, даю вам честное слово, я отношусь к вам с симпатией. - Я верю. - Сейчас Рольф приведет сюда русскую, и она поможет нам сообразить - я уверен, - где вы могли "наследить" на чемодане. - Русская? - пожал плечами Штирлиц. - Которую я взял в госпитале? У меня абсолютная зрительная память. Если бы я встречал ее раньше, я бы помнил лицо. Нет, она нам не поможет... - Она поможет нам, - возразил Мюллер. - И поможет нам... - он снова начал копаться в нагрудном кармане, - вот это... из Берна. И он показал его шифровку, отправленную с Плейшнером в Берн. "А вот это - провал, - понял Штирлиц. - Это - крах. Я оказался идиотом. Плейшнер или трус, или растяпа, или провокатор". - Так вы подумайте, Штирлиц. - Мюллер тяжело поднялся и неторопливо вышел из камеры. Штирлиц почувствовал пустоту, когда дверь камеры мягко затворилась. Он испытывал это чувство несколько раз. Ему казалось, что он переставал стоять на ногах, и тело казалось Штирлицу чужим, нереальным, в то время как все окружающие его предметы становились еще более рельефными, угластыми (его после поражало, как много углов он успевал находить в такие минуты, и он потешался над этой своей странной способностью), и еще он точно различал линии соприкосновения разных цветов и даже отличал, в каком месте тот или иной цвет становился пожирающим, главным. Первый раз он испытал это ощущение в 1940 году в Токио, поздней осенью, он тогда шел с резидентом СД в германском посольстве по Мариноути-ку, а возле здания "Токио банка" лицом к лицу столкнулся со своим давнишним знакомым по Владивостоку - офицером контрразведки Воленькой Пимезовым. Тот бросился к нему с объятиями, понесся через дорогу (русский - всюду русский: ко всему приучается, только дорогу переходит всегда нарушая правила движения; Штирлиц часто по этому признаку определял за границей соплеменников), выронил из рук папку и закричал: "Максимушка, родной!" Во Владивостоке они были на "вы", и смешно было подумать, что Пимезов когда-либо сможет обратиться к нему - "Максимушка" вместо почтительного "Максим Максимович". Это свойство русского человека за границей - считать соплеменника товарищем, а знакомого, пусть даже случайного, закадычным другом - тоже было точно подмечено Штирлицем, и поэтому он с такой неохотой ездил в Париж, где было много русских, и в Стамбул, а ездить ему в оба эти города приходилось довольно часто. После встречи с Пимезовым - Штирлиц точно сыграл презрительное недоумение и отстранил тогда от себя Волю брезгливым жестом указательного пальца, и тот, словно побитый, подобострастно улыбаясь, отошел, и Штирлиц заметил, какой у него грязный воротничок (точные цвета - белый, серый и почти черный на его воротничке - он потом в порядке эксперимента воспроизвел на бумаге вернувшись в отель, и готов был побиться об заклад, что сделал это не хуже, чем фотоаппарат, - жаль только, не с кем было об заклад побиться), - именно после этой встречи в Токио он начал жаловаться врачам, что у него портится зрение. По прошествии полугода стал носить дымчатые очки - по предписанию врачей, считавших, что у него воспалена слизистая оболочка левого глаза из-за постоянного переутомления. Он знал, что очки, особенно дымчатые, изменяют облик человека порой до неузнаваемости, но сразу надевать очки после токийского инцидента было неразумно, этому предшествовала полугодовая подготовка. При этом, естественно, советская секретная служба в Токио самым внимательным образом в течение этого же полугода наблюдала за тем, не будет ли проявлен кем-либо из немцев интерес к Пимезову. Интереса к нему не проявили: видимо, офицер СД посчитал фигуру опустившегося русского эмигранта в стоптанных башмаках и грязной рубашке объектом, не заслуживающим серьезного внимания. Второй раз такое же ощущение пустоты и собственной нереальности он ощутил в Минске в сорок втором году. Он тогда был в свите Гиммлера и вместе с рейхсфюрером участвовал в инспекционной поездке по концлагерям советских военнопленных. Русские пленные лежали на земле - живые рядом с мертвыми. Это были скелеты, живые скелеты. Гиммлера тогда стошнило, и лицо его сделалось мучнисто-белым. Штирлиц шел рядом с Гиммлером и все время испытывал желание достать свой вальтер и всадить обойму в веснушчатое лицо этого человека в пенсне, и оттого, что это искушение было физически столь выполнимым, Штирлиц тогда весь захолодел и испытал сладостное блаженство. "А что будет потом? - смог спросить себя он. - Вместо этой твари посадят следующую и увеличат личную охрану. И все". Он тогда, перед тем как побороть искушение, ощутил свое тело легким и чужим. И, как дьявольское наваждение, отгонял от себя фотографически точное цветовое восприятие лица Гиммлера. Веснушки у него были размыто-желтыми на щеках и возле висков; четко-коричневыми около левого уха, а на шее - черными, пупырчатыми. Только по прошествии года он смог впервые посмеяться над этим своим постоянным видением... Штирлиц заставил тело спружиниться и, ощущая мелкое дрожание мышц, простоял с минуту. Он почувствовал, как кровь прилила к лицу и в глазах забили острые зелененькие молоточки. "Вот так, - сказал он себе. - Надо чувствовать себя - всего, целиком, как кулак. Несмотря на то, что здешние стены крашены тремя красками, - серой, синей и белой". И он засмеялся. Он не заставлял себя смеяться. Просто эти про клятые цвета... Будь они неладны. Слава богу, что Мюллер вышел. Это он сглупил, дав ему время на раздумье. Никогда нельзя давать время на раздумье, если считаешь собеседника серьезным противником. Значит, Мюллер, у тебя самого не сходятся концы с концами. ...Мюллер выехал на место убийства Рольфа и Барбары вместе с самыми лучшими своими сыщиками - он взял стариков, которые ловили с ним бандитов, и национал-социалистов Гитлера, и коммунистов Тельмана и Брандлера в двадцатых годах. Он брал этих людей в самых редких случаях. Он не переводил их в гестапо, чтобы они не зазнались: каждый следователь гестапо рассчитывал на помощь экспертов, агентов, диктофонов. А Мюллер был поклонником Чапека - сыщики у этого писателя обходились своей головой и своим опытом. - Вообще ничего? - спросил Мюллер. - Никаких зацепок? - Ни черта, - ответил седой, с землистым лицом старик. Мюллер забыл, как его зовут, но тем не менее они были на "ты" с 1926 года. - Это похоже на убийство, которое ты раскручивал в Мюнхене. - На Эгмонштрассе? - Да. Дом девять, по-моему... - Восемь. Он ухлопал их на четной стороне улицы. - Ну и память у тебя. - Ты на свою жалуешься? - Пью йод. - А я - водку. - Ты генерал, тебе можно пить водку. Откуда у нас деньги на водку? - Бери взятки, - хмыкнул Мюллер. - А потом попадешь к твоим палачам? Нет уж, лучше я буду пить йод. - Валяй, - согласился Мюллер. - Валяй. Я бы с радостью, говоря откровенно, поменял свою водку на твой йод. - Работы слишком много? Мюллер ответил: - Пока - да. Скоро ее вовсе не будет. Так что же нам делать, а? Неужели совсем ничего нет? - Пусть в твоей лаборатории посмотрят пули, которыми укокошили эту парочку. - Посмотреть - посмотрят, - согласился Мюллер. - Обязательно посмотрят, можешь не беспокоиться... Вошел второй старик и, подвинув стул, присел рядом с Мюллером. "Старый черт, - подумал Мюллер, взглянув на него, - а ведь он красится. Точно, у него крашеные волосы". - Ну? - спросил Мюллер. - Что у тебя, Понтер? - Кое-что есть. - Слушай, чем ты красишь волосы? - Хной. У меня не седые и не черные, а какие-то пегие, а Ильзе умерла. А молоденькие предпочитают юных солдат, а не старых сыщиков... Слушай, тут одна старуха в доме напротив видела час назад женщину и солдата. Женщина шла с ребенком, видно, что торопилась. - В чем был солдат? - Как в чем? В форме. - Я понимаю, что не в трусах. В черной форме? - Конечно. Вы ж зеленым охрану не поручаете. - В какую они сели машину? - Они в автобус сели. Мюллер от неожиданности даже приподнялся. - Как в автобус? - Так. В семнадцатый номер. - В какую сторону они поехали? - Туда, - махнул рукой Понтер, - на запад. Мюллер сорвался со стула, снял трубку телефона и, быстро набрав номер, сказал: - Шольц! Быстро! Наряды по линии семнадцатого автобуса - раз! "Пианистка" и охранник. Что? Откуда я знаю, как его зовут! Выясните, как его зовут! Второе - немедленно поднимите на него досье: кто он, откуда, где родные. Весь послужной список - мне, сюда, немедленно. Если выясните, что он хоть раз был в тех же местах, где бывал Штирлиц, сразу сообщите! И отправьте наряд в засаду на квартиру Штирлица. Мюллер сидел на стуле возле двери. Эксперты гестапо и фотограф уже уехали. Он остался со своими стариками, и они говорили о былом, перебивая друг друга. "Я проиграл, - рассуждал Мюллер, успокоенный разговором старых товарищей, - но у меня в запасе Берн. Конечно, там все сложнее, там чужая полиция и чужие пограничники. Но один козырь, главный, пожалуй, выбит из рук. Они бежали в автобусе, значит, это не спланированная операция. Нет, об операции нелепо и думать. Русские, конечно, стоят за своих, но посылать на смерть несколько человек для того, чтобы попытаться, лишь попытаться, освободить эту "пианистку", - вряд ли. Хотя, с другой стороны, они понимали, что ребенок - ее ахиллесова пята. Может быть, поэтому они пошли на такой риск? Нет, что я несу? Не было никакого запланированного риска: она садилась в автобус, ничего себе риск... Это идиотизм, а никакой не риск..." Он снова снял трубку телефона: - Это Мюллер. По всем линиям метро тоже предупредите полицию о женщине с ребенком. Дайте ее описание, скажите, что она воровка и убийца, пусть берут. Если ошибутся и схватят больше, чем надо, - я их извиню. Пусть только не пропустят ту, которую я жду... Штирлиц постучал в дверь камеры: видимо, за те часы, которые он здесь провел, сменился караул, потому что на пороге теперь стоял не давешний красномордый парень, а Зигфрид Бейкер - Штирлиц не раз играл с ним в паре на теннисных кортах. - Привет, Зигги, - сказал он, усмехнувшись, - хорошенькое место для встреч, а? - Зачем вы требовали меня, номер седьмой? - спросил Бейкер очень спокойно, ровным, чуть глуховатым голосом. "У него всегда была замедленная реакция, - вспомнил Штирлиц. - Он хорошо бил с левой, но всегда чуть медлил. Из-за этого мы с ним проиграли пресс-атташе из Турции". - Неужели я так изменился? - спросил Штирлиц и автоматически пощупал щеки: он не брился второй день, и щетина отросла довольно большая, но не такая колючая; колючей щетина была только вечером - он приучил себя бриться дважды в день. - Зачем вы требовали меня, номер седьмой? - повторил Зигфрид. - Ты что, сошел с ума? - Молчать! - гаркнул Бейкер и захлопнул тяжелую дверь. Штирлиц усмехнулся и сел на металлический, ввинченный в бетонный пол табурет. "Когда я подарил ему английскую ракетку, он даже прослезился. Все громилы и подлецы слезливы. Эта у них такая форма истерии, - подумал Штирлиц. - Слабые люди обычно кричат или бранятся, а громилы плачут. Слабые - это я неверно подумал. Добрые - так сказать вернее. И только самые сильные люди умеют подчинять себя себе". Когда они первый раз играли в паре с Зигфридом против обергруппенфюрера Поля (Поль перед войной учился играть в теннис, чтобы похудеть), Бейкер шепнул Штирлицу: - Будем проигрывать с нулевым счетом или для вида посопротивляемся? - Не болтай ерунды, - ответил Штирлиц, - спорт есть спорт. Зигфрид начал немилосердно подыгрывать Полю. Он очень хотел понравиться обергруппенфюреру. А Поль накричал на него: - Я вам не кукла! Извольте играть со мной как с соперником, а не как с глупым ребенком! Зигфрид с перепугу начал гонять Поля по площадке так, что тот, рассвирепев, бросил ракетку и ушел с корта. Бейкер тогда побледнел, и Штирлиц заметил, как у него мелко дрожали пальцы. - Я никогда не думал, что в тюрьмах работают такие нервные ребята, - сказал Штирлиц. - Ничего не случилось, дружище, ничего, ровным счетом. Иди в душ, приди в себя и отправляйся домой, а послезавтра я расскажу тебе, что надо делать. Зигфрид ушел, а Штирлиц разыскал Поля, и они вместе славно поиграли пять сетов. Поль взмок, но Штирлиц играл с ним ровно, отрабатывая - ненавязчиво и уважительно - длинные удары с правой. Поль это отчетливо понял, но манера Штирлица держаться на корте, полная иронического доброжелательства и истинно спортивного демократизма, была ему симпатична. Поль попросил Штирлица поиграть с ним пару месяцев. - Это слишком тяжелое наказание, - рассмеялся Штирлиц, и Поль тоже рассмеялся - так это добродушно прозвучало у Штирлица. - Не сердитесь на моего верзилу, он боится генералов и относится к вам с преклонением. Мы будем работать с вами по очереди, чтобы не потерять квалификацию. После того как Штирлиц во время следующей игры представил Полю Зигфрида, тот проникся к своему напарнику громадным почтением и с тех пор старался при каждом удобном случае оказать Штирлицу какую-нибудь услугу. То он бегал ему за пивом после того, как кончалась партия, то дарил диковинную авторучку (видно, отобранную у арестованного), то приносил букетик первых цветов. Однажды он подвел Штирлица, но опять-таки невольно, по своей врожденной службистской тупости. Штирлиц выступал на соревнованиях против испанца. Парень был славный, либерально настроенный, но Шелленберг задумал с ним какую-то пакость и для этого попросил, через своих людей в спортивном комитете, чтобы испанца вывели на игру со Штирлицем. Естественно, Штирлица ему представили как сотрудника министерства иностранных дел, а после окончания партии к Штирлицу подбежал Зигфрид и брякнул: "Поздравляю с победой, штандартенфюрер! СС всегда побеждает!" Штирлиц не очень-то горевал о сорванной операции, а Зигфрида хотели посадить на гауптвахту с отчислением из СС. Снова Штирлиц пошел хлопотать за него - на этот раз уже через прирученного Поля, и спас его. На следующий день после этого отец Зигфрида - высокий, худой старик с детскими голубыми глазами - приехал к нему с подарком - хорошей копией Дюрера. - Наша семья никогда не забывает добро, - сказал он. - Мы все - ваши слуги, господин Штирлиц, отныне и навсегда. Ни мой сын, ни я - мы никогда не сможем отблагодарить вас, но если вам понадобится помощь - в досадных, раздражающих повседневных мелочах, - мы почтем за высокую честь выполнить любую вашу просьбу. С тех пор старик каждую весну приезжал к Штирлицу и ухаживал за его садом и особенно за розами, вывезенными из Японии. "Несчастное животное, - вдруг подумал Штирлиц о Зигфриде, - его даже винить-то ни в чем нельзя. Все люди равны перед богом - так, кажется, утверждал мой друг пастор. Черта с два. Чтобы на земле восторжествовало равенство, надо сначала очень четко договориться: отнюдь не все люди равны перед богом. Есть люди - люди, а есть - животные. И винить их в этом нельзя. А уповать на моментальное перевоспитание даже не глупо, а преступно". Дверь камеры распахнулась. На пороге стоял Зигфрид. - Не сидеть! - крикнул он. - Ходить кругами! И перед тем как захлопнуть дверь, он незаметно выронил на пол крохотную записку. Штирлиц поднял ее. "Если вы не будете говорить, что мой папа окучивал и подстригал ваши розы, я обещаю бить вас вполсилы, чтобы вы могли дольше держаться. Записку прошу съесть". Штирлиц вдруг почувствовал облегчение: чужая глупость всегда смешна. И снова взглянул на часы. Мюллер отсутствовал третий час. "Девочка молчит, - понял Штирлиц. - Или они свели ее с Плейшнером? Это не страшно - они ничего друг о друге не знают. Но что-то у него не связалось. Что-то случилось, у меня есть тайм-аут". Он неторопливо расхаживал по камере, перебирая в памяти все, что имело отношение к этому чемодану. Да, точно, он подхватил его в лесу, когда Эрвин поскользнулся и чуть было не упал. Это было в ночь перед бомбежкой. Один только раз. "Минута! - остановил себя Штирлиц. - Перед бомбежкой... А после бомбежки я стоял там с машиной... Там стояло много машин... Был затор из-за того, что работали пожарные. Почему я там оказался? А, был завал на моей дороге на Кудам. Я потребую вызвать полицию из оцепления, которая дежурила в то утро. Значит, я там оказался потому, что меня завернула полиция. В деле была фотография чемоданов, которые сохранились после бомбежки. Я говорил с полицейским, я помню его в лицо, а он должен помнить мой жетон. Я помог перенести чемодан - пусть он это опровергнет. Он не станет это опровергать, я потребую очной ставки. Скажу, что я помог плачущей женщине нести детскую коляску - та тоже подтвердит, такое запоминается". Штирлиц забарабанил в дверь кулаками, и дверь открылась, но у порога стояли два охранника. Третий - Зигфрид - провел мимо камеры Штирлица человека с парашей в руках. Лицо человека было изуродовано, но Штирлиц узнал личного шофера Бормана, который не был агентом гестапо и который вел машину, когда он, Штирлиц, говорил с рейхсляйтером канцелярии. - Срочно позвоните группенфюреру Мюллеру. Скажите ему - я вспомнил! Я все вспомнил! Попросите его немедленно спуститься ко мне! "Плейшнер еще не привезен! Раз. С Кэт сорвалось. У меня есть только один шанс выбраться - время. Время и Борман. Если я промедлю - он победит". - Хорошо, - сказал охранник, - сейчас доложу. ...Из приюта для грудных младенцев вышел солдат, пересек улицу и спустился в подвал разрушенного дома. Там, на разбитых ящиках, сидела Кэт и кормила сына. - Что? - спросила она . - Плохо, - ответил Гельмут. - Надо полчаса ждать. - Мы подождем, - успокоила его Кэт. - Мы подождем... Откуда им знать, где мы? - Вообще-то да, только надо скорее уходить из города, иначе они нас найдут. Я знаю, как они умеют искать. Может, вы пойдете? А я, если получится, догоню вас? А? Давайте уговоримся, где я вас буду ждать... - Нет, - покачала головой Кэт, - не надо. Я буду ждать... Все равно мне некуда идти в этом городе... Шольц позвонил на радиоквартиру к Мюллеру и сказал: - Обергруппенфюрер, Штирлиц просил передать вам, что он все вспомнил. - Да? - оживился Мюллер и сделал знак рукой сыщикам, чтобы они не так громко смеялись. - Когда? - Только что. - Хорошо. Скажите, что я еду. Ничего нового? - Ничего существенного. - Об этом охраннике ничего не собрали? - Нет, всякая ерунда... - Какая именно? - спросил Мюллер машинально, скорее для порядка, стягивая при этом с соседнего стула свое пальто. - Сведения о жене, о детях и родных. - Ничего себе ерунда! - рассердился Мюллер. - Это не ерунда. Это совсем даже не ерунда в таком деле, дружище Шольц. Сейчас приеду, и разберемся в этой ерунде... К жене послали людей? - Жена два месяца назад ушла от него. Он лежал в госпитале после контузии, а она ушла. Уехала с каким-то торговцем в Мюнхен. - А дети? - Сейчас, - ответил Шольц, пролистывая дело, - сейчас посмотрю, где его дети... Ага, вот... У него один ребенок трех месяцев. Она его сдала в приют. "У русской грудной сын! - вдруг высветило Мюллера. - Ему нужна кормилица! А Рольф, наверное, переусердствовал с ребенком!" - Как называется приют? - Там нет названия. Приют в Панкове. Моцартштрассе, семь. Так... Теперь о его матушке... Мюллер не стал слушать данных о его матушке. Он швырнул трубку, медлительность его исчезла, он надел пальто и сказал: - Ребята, сейчас может быть большая стрельба, так что приготовьте "бульдоги". Кто знает приют в Панкове? - Моцартштрассе, восемь? - спросил седой. - Ты снова перепутал, - ответил Мюллер, выходя из квартиры. - Ты всегда путаешь четные и нечетные цифры. Дом семь. - Улица как улица, - сказал седой, - ничего особенного. Там можно красиво разыграть операцию: очень тихо, никто не мешает. А путаю я всегда. С детства. Я болел, когда в классе проходили четные и нечетные. И он засмеялся, и все остальные тоже засмеялись, и были они сейчас похожи на охотников, которые обложили оленя. Нет, Гельмут Кальдер не был связан со Штирлицем. Их пути нигде не пересекались. Он честно воевал с сорокового года. Он знал, что воюет за свою родину, за жизнь матери, трех братьев и сестры. Он верил в то, что воюет за будущее Германии против неполноценных славян, которые захватили огромные земли, не умея их обрабатывать; против англичан и французов, которые продались заокеанской плутократии; против евреев, которые угнетают народ, спекулируя на несчастьях людей. Он считал, что гений фюрера будет сиять в веках. Так было до осени сорок первого года, когда они шли с песнями по миру и пьяный воздух победы делал его и всех его товарищей по танковым частям СС веселыми, добродушными гуляками. Но после битвы под Москвой, когда начались бои с партизанами и поступил приказ убивать заложников, Гельмут несколько растерялся. Когда его взводу первый раз приказали расстрелять сорок заложников возле Смоленска - там пустили под откос эшелон, - Гельмут запил: перед ними стояли женщины с детьми и старики. Женщины прижимали детей к груди, закрывали им глаза и просили, чтобы их поскорее убили. Он тогда по-настоящему запил; многие его товарищи тоже молча тянули водку, и никто не рассказывал смешных анекдотов, и никто не играл на аккордеонах. А потом они снова ушли в бой, и ярость схваток с русскими вытеснила воспоминания о том кошмаре. Он приехал на побывку, и их соседка пришла в гости с дочкой. Дочку звали Луиза. Она была хорошенькая, ухоженная и чистенькая. Гельмут видел ее во сне - каждую ночь. Он был на десять лет старше. Поэтому он чувствовал к ней нежность. Он мечтал, какой она будет женой и матерью. Гельмут всегда мечтал о том, чтобы в его доме возле вешалки стояло много детских башмачков: он любил детей. Как же ему не любить детей, ведь сражался-то он за их счастье?! Во время следующего отпуска Луиза стала его женой. Он вернулся на фронт, и Луиза тосковала два месяца. А когда поняла, что забеременела, ей стало скучно и страшно. Она уехала в город. Когда родился ребенок, она отдала его в приют. Гельмут в это время лежал в госпитале после тяжелой контузии. Он вернулся домой, и ему сказали, что Луиза уехала с другим. Он вспомнил русских женщин: однажды его приятель за пять банок консервов провел ночь с тридцатилетней учительницей - у нее была девочка, которую нечем было кормить. Наутро русская повесилась - она оставила соседям девочку, положив в пеленки портрет ее отца и эти самые банки с консервами. А Луиза, член гитлерюгенда, настоящая арийка, а не какая-то дикая славянка, бросила их девочку в приют, как последняя шлюха. Он ходил в приют раз в неделю, и ему изредка позволяли гулять с дочкой. Он играл с ней, пел ей песни, и любовь к дочке стала главным в его жизни. Он увидел, как русская радистка укачивала своего мальчика, и тогда впервые отчетливо спросил себя: "Что же мы делаем? Они такие же люди, как мы, и так же любят своих детей, и так же готовы умереть за них". И когда он увидел, что делает Рольф с младенцем, решение пришло к нему не от разума, а от чувства. В Рольфе и в Барбаре, смотревшей, как собираются убить младенца, он увидел Луизу, которая стала для него символом предательства. ...Вернувшись через полчаса в приют, он стоял возле окна, выкрашенного белой краской, и чувствовал, как в нем что-то надломилось. - Добрый день, - сказал он женщине, которая выглянула в окошко. - Урсула Кальдер. Моя дочь. Мне позволяют... - Да. Я знаю. Но сейчас девочка должна спать. - Я уезжаю на фронт. Я погуляю с ней, и она поспит у меня на руках. А когда придет время менять пеленки, я принесу ее... - Боюсь, что доктор не разрешит. - Я ухожу на фронт, - повторил Гельмут. - Хорошо... Я понимаю.. Я постараюсь. Подождите, пожалуйста. Ждать ему пришлось десять минут, и все его тело била дрожь, а зуб не попадал на зуб. Окошко открылось, и ему протянули белый конверт. Лицо дочки было закрыто ослепительно белой пеленкой: девочка спала. - Вы хотите выйти на улицу? - Что? - не понял Гельмут. Слова сейчас доходили до него издалека, как сквозь плотно затворенную дверь. У него так бывало после контузии, когда он очень волновался. - Пройдите в наш садик - там тихо, и, если начнется налет, вы сможете быстро спуститься в убежище. Гельмут вышел на дорогу и услышал скрип тормозов у себя за спиной. Военный шофер остановил грузовик в двух шагах, и, высунувшись в окно, закричал: - Вы что, не видите машины?! Гельмут прижал дочку к груди и, пробормотав что-то, потрусил к входу в подвал. Кэт ждала его, стоя возле двери. Мальчик лежал на ящике. - Сейчас, - сказал Гельмут, протягивая Кэт дочку, - подержите ее, я побегу на остановку. Там видно, когда из-за поворота подходит автобус. Я успею прибежать за вами. Он увидел, как Кэт бережно взяла его девочку, и снова в глазах у него закипели слезы, и он побежал к пролому в стене. - Лучше вместе, - сказала Кэт, - давайте лучше вместе! - Ничего, я сейчас, - ответил он, остановившись в дверях. - Все-таки они могут иметь ваши фотографии, а я до контузии был совсем другим. Сейчас, ждите меня. Он засеменил по улице к остановке. Улица была пустынной. "Приют эвакуируют, и я потеряю дочку, - думал он. - Как ее потом найдешь? А если погибать под бомбами, то лучше вместе. И эта женщина сможет ее покормить - кормят ведь близнецов... И потом за это бог мне все простит. Или хотя бы тот день под Смоленском". Начался дождик. "Нам доехать до Зоо, и там мы сядем в поезд. Или пойдем с беженцами. Здесь легко затеряться. И она будет кормить девочку, пока мы не приедем в Мюнхен. А там поможет мама. Там можно будет найти кормилицу. Хотя они ведь будут искать меня. К маме нельзя идти. Неважно. Надо просто уйти из этого города. Можно пойти на север, к морю. К Хансу - в конце концов, кто может подумать, что я пошел к товарищу по фронту?" Гельмут натянул свою шапку на уши. Озноб проходил. "Хорошо, что пошел дождь, - думал он, - хоть что-то происходит. Когда ждешь и все тихо - это плохо. А если сыплет снег или идет дождь - тогда как-то не так одиноко". Моросило по-прежнему, но внезапно тучи разошлись, и высоко-высоко открылась далекая голубизна и краешек белого солнца. "Вот и весна, - подумал Гельмут. - Теперь недолго ждать травы..." Он увидел, как из-за поворота показался автобус. Гельмут было повернулся, чтобы бежать за Кэт, но заметил, как из-за автобуса выскочили черные машины и наперекор всем правилам движения понеслись к детскому приюту. Гельмут снова почувствовал, как у него ослабели ноги и захолодела левая рука: это были машины гестапо. Первым его желанием было бежать, но он понял, что они заподозрят бегущего и сразу же схватят русскую с его девочкой и увезут к себе. Он боялся, что сейчас с ним снова случится приступ и его возьмут в беспамятстве. "А потом схватят девочку, станут ее раздевать и подносить к окну, а ведь еще только-только начинается весна, и когда-то еще будет тепло. А так... она услышит и все поймет, эта русская. Не может быть, чтобы..." Гельмут вышел на асфальт и, вскинув руку с парабеллумом, выстрелил несколько раз в ветровое стекло первой машины. И последнее, что он подумал, после того как услышал автоматную очередь и еще перед тем, как осознал последнюю в своей жизни боль: "Я же не сказал ей, как зовут девоч..." И это его мучило еще какое-то мгновение, прежде чем он умер. - Нет, господин, - говорила Мюллеру сестра милосердия, выносившая девочку Гельмуту, - это было не больше десяти минут назад... - А где же девочка? - хмуро интересовался седой сыщик, стараясь не глядеть на труп своего товарища с крашеными волосами. Он лежал на полу, возле двери, и было видно, как он стар: видимо, последний раз он красил волосы давно, и шевелюра его была двухцветной - пегой у корешков и ярко коричневой выше. - По-моему, они уехали в машине, - сказала вторая женщина, - рядом с ним остановилась машина. - Что, девочка сама села в машину? - Нет, - ответила женщина серьезно, - она сама не могла сесть в машину. Она ведь еще грудная... Мюллер сказал: - Осмотрите здесь все как следует, мне надо ехать к себе. Третью машину сейчас пришлют, она уже выехала... А как же девочка могла очутиться в машине? - спросил он, обернувшись у двери. - Какая была машина? - Большая. - Грузовик? - Да. Зеленый... - Тут что-то не так, - сказал Мюллер и отворил дверь. - Поглядите в домах вокруг... - Кругом развалины. - И там посмотрите, - сказал он, - а в общем-то все это настолько глупо, что работать практически невозможно. Мы не сможем понять логику непрофессионала. - А может, он хитрый профессионал? - сказал седой, закуривая. - Хитрый профессионал не поехал бы в приют, - хмуро ответил Мюллер и вышел: только что, когда он звонил к Шольцу, тот сообщил ему, что на явке в Берне русский связник, привезший шифр, покончил жизнь самоубийством. 13.3.1945 (16 часов 11 минут) К Шелленбергу позвонили из группы работы с архивом Бормана. - Кое-что появилось, - сказали ему, - если вы приедете, бригадефюрер, мы подготовим для вас несколько документов. - Сейчас буду, - коротко ответил Шелленберг. Приехав, он, не раздеваясь, подошел к столу и взял несколько листков бумаги. Пробежав их, он удивленно поднял брови, потом не спеша разделся, бросив пальто на спинку стула, и сел, подломив под: себя левую ногу. Документы были действительно в высшей мере интересные. Первый документ гласил: "В день "X" подлежат изоляции Кальтенбруннер, Поль, Шелленберг, Мюллер". Фамилия "Мюллер" была вычеркнута красным карандашом, и Шелленберг отметил это большим вопросительным знаком на маленькой глянцевитой картонке: он держал пачку таких глянцевитых картонок в кармане и на своем столе - для пометок. "Следует предположить, - говорилось далее в документе, - что изоляция вышеназванных руководителей гестапо и СД будет своеобразной акцией отвлечения. Поиски изолированных руководителей, отвечавших за к о н к р е т н ы е проблемы, будут владеть умами всех тех, кому это будет выгодно, - как с точки зрения оперативной, так и стратегической устремленности". Далее в документе приводился список на сто семьдесят шесть человек. "Эти офицеры гестапо и СД могут - в той или иной мере - пролить свет не через основные посылы, но через второстепенные детали на узловые вопросы внешней политики рейха. Бесспорно, каждый из них, сам того не зная, является мозаикой - бессмысленной с точки зрения индивидуальной ценности, по бесценной в подборе всех остальных мозаик. Следовательно, эти люди могут оказать помощь врагам рейха, заинтересованным в компрометации идеалов национал-социализма практикой его строительства. С этой точки зрения операции каждого из перечисленных выше офицеров, будучи собранными воедино, выведут картину, неблагоприятную для рейха. К сожалению, в данном случае невозможно провести строгий водораздел между установками партии и практикой СС, поскольку все эти офицеры являются ветеранами движения, вступившими в ряды НСДАП в период с 1927 по 1935 год. Следовательно, изоляция этих людей также представляется целесообразной и правомочной". "Понятно, - вдруг осенило Шелленберга. - Он кокетничает, наш партийный лидер. Мы это называем "ликвидацией". Он это называет "изоляцией". Значит, меня следует изолировать, а Мюллера сохранить. Собственно, этого я и ожидал. Занятно только, что они оставили в списке Кальтенбруннера. Хотя это можно понять: Мюллер всегда был в тени, его знают только специалисты, а Кальтенбруннер теперь широко известен в мире. Его погубит честолюбие. А меня погубило то, что я хотел быть нужным рейху. Вот парадокс: чем больше ты хочешь быть нужным своему государству, тем больше рискуешь; такие, как я, не имеют права просто унести в могилу государственные тайны, ставшие тайнами личными. Таких, как я, нужно выводить из жизни - внезапно и быстро... Как Гейдриха. Я-то убежден, что его уничтожили наши..." Он внимательно просмотрел фамилии людей, внесенных в списки для "изоляции". Он нашел множество своих сотрудников. Под номером 142 был штандартенфюрер СС Штирлиц. То, что Мюллер был вычеркнут из списков, а Штирлиц оставлен, свидетельствовало о страшной спешке и неразберихе, царившей в партийном архиве. Указание внести коррективы в списки пришло от Бормана за два дня до эвакуации однако в спешке фамилию Штирлица пропустили. Это и спасло Штирлица - не от "изоляции" от рук доверенных людей Бормана, но от "ликвидации" людьми Шелленберга... 13.3.1945 (17 часов 02 минуты) - Что-нибудь случилось? - спросил Штирлиц, когда Мюллер вернулся в подземелье. - Я отчего-то волновался. - Правильно делали, - согласился Мюллер. - Я тоже волновался. - Я вспомнил, - сказал Штирлиц. - Что именно? - Откуда на чемодане русской могли быть мои пальцы... Где она, кстати? Я думал, вы устроите нам свидание. Так сказать, очную ставку. - Она в больнице. Скоро ее привезут. - А что с ней случилось? - С ней-то ничего. Просто, чтобы она заговорила, Рольф переусердствовал с ребенком. "Врет, - понял Штирлиц. - Он бы не стал сажать меня на растяжку, если бы Кэт заговорила. Он рядом с правдой, но он врет". - Ладно, время пока терпит. - Почему "пока"? Время просто терпит. - Время пока терпит, - повторил Штирлиц. - Если вас действительно интересует эта катавасия с чемоданом, то я вспомнил. Это стоило мне еще нескольких седых волос, но правда всегда торжествует - это мое убеждение. - Радостное совпадение наших убеждений. Валяйте факты. - Для этого вы должны вызвать всех полицейских, стоявших в зоне оцепления на Кепеникштрассе и Байоретерштрассе, - я там остановился, и мне не разрешили проехать даже после предъявления жетона СД. Тогда я поехал в объезд. Там меня тоже остановили, и я очутился в заторе. Я пошел посмотреть, что случилось, и полицейские - молодой, но, видимо, серьезно больной парень, скорее всего туберкулезник, и его напарник, того я не очень хорошо запомнил, - не позволяли мне пройти к телефону, чтобы позвонить Шелленбергу. Я предъявил им жетон и пошел звонить. Там стояла женщина с детьми, и я вынес ей из развалин коляску. Потом я перенес подальше от огня несколько чемоданов. Вспомните фотографию чемодана, найденного после бомбежки. Раз. Сопоставьте его обнаружение с адресом, по которому жила радистка, - два. Вызовите полицейских из оцепления, которые видели, как я помогал несчастным переносить их чемоданы, - три. Если хоть одно из моих доказательств окажется ложью, дайте мне пистолет с одним патроном: ничем иным свою невиновность я не смогу доказать. - Хм, - усмехнулся Мюллер. - А что? Давайте попробуем. Сначала послушаем наших немцев, а потом побеседуем с вашей русской. - С нашей русской! - тоже улыбнулся Штирлиц. - Хорошо, хорошо, - сказал Мюллер, - не хватайте меня за язык... Он вышел, чтобы позвонить начальнику школы фюреров полиции оберштурмбанфюреру СС доктору Хельвигу, а Штирлиц продолжал анализировать ситуацию: "Даже если они сломали девочку - а он специально сказал про ее сына: они могли мучить маленького, и она бы не выдержала этого, но что-то у них все равно сорвалось, иначе они бы привезли Кэт сюда... Если Плейшнер у них - они бы тоже не стали ждать: в таких случаях промедление глупо, упускаешь инициативу". - Вас кормили? - спросил Мюллер, вернувшись. - Перекусим? - Пора бы, - согласился Штирлиц. - Я попросил принести нам чего-нибудь сверху. - Спасибо. Вызвали людей? - Вызвал. - Вы плохо выглядите. - Э, - махнул рукой Мюллер. - Хорошо еще, что вообще живу. А почему вы так хитро сказали "пока"? "Пока есть время". Давайте высказывайтесь - чего уж там. - Сразу после очной ставки, - ответил Штирлиц. - Сейчас нет смысла. Если мою правоту не подтвердят - нет смысла говорить. Открылась дверь, и охранник принес поднос, покрытый белой крахмальной салфеткой. На подносе стояла тарелка с вареным мясом, хлеб, масло и два яйца. - В такой тюрьме, да еще в подвале, я бы согласился поспать денек-другой. Здесь даже бомбежки не слышно. - Поспите еще. - Спасибо, - рассмеялся Штирлиц. - А что? - усмехнулся Мюллер. - Серьезно говорю... Мне нравится, как вы держитесь. Выпить хотите? - Нет. Спасибо. - Вообще не пьете? - Боюсь, что вам известен даже мой любимый коньяк. - Не считайте себя фигурой, равной Черчиллю. Только о нем я знаю, что он любит русский коньяк больше всех остальных. Ладно. Как хотите, а я выпью. Чувствую я себя действительно не лучшим образом. ...Мюллер, Шольц и Штирлиц сидели в пустом кабинете следователя Холтоффа - на стульях, поставленных вдоль стены. Оберштурмбанфюрер Айсман открыл дверь и ввел полицейского в форме. - Хайль Гитлер! - воскликнул тот, увидав Мюллера в генеральской форме. Мюллер ничего ему не ответил. - Вы не знаете никого из этих трех людей? - спросил Айсман полицейского. - Нет, - ответил полицейский, опасливо покосившись на колодку орденов и рыцарский крест на френче Мюллера. - Вы никогда не встречались ни с кем из этих людей? - Как мне помнится - ни разу не встречался. - Может быть, вы встречались мельком, во время бомбежки, когда вы стояли в оцеплении, возле разрушенных домов? - В форме-то приезжали, - ответил полицейский, - много в форме приезжало смотреть развалины. А припомнить конкретно не могу... - Ну, спасибо. Пригласите войти следующего. Когда полицейский вышел, Штирлиц сказал: - Ваша форма их сбивает. Они же только вас и видят. - Ничего, не собьет, - ответил Мюллер. - Что же мне, сидеть голым? - Тогда напомните им конкретное место, - попросил Штирлиц. - Иначе им трудно вспомнить - они же стоят на улице по десять часов, им все кажутся на одно лицо. - Ладно, - согласился Мюллер, - этого-то вы не помните? - Нет, этого я не видел. Я вспомню тех, кого видел. Второй полицейский тоже никого не опознал. Только седьмым по счету вошел тот болезненный молодой шуцман, видимо туберкулезник. - Вы кого-нибудь видели из этих людей? - спросил Айсман. - Нет. По-моему, нет... - Вы стояли в оцеплении на Кепеникштрассе? - Ах да, да, - обрадовался шуцман, - вот этот господин показывал свой жетон. Я пропустил его к пожарищу. - Он просил вас пропустить его? - Нет... Просто он показал свой жетон, он в машине ехал, а я никого не пускал. И он прошел... А что? - вдруг испугался шуцман. - Если он не имел... Я знаю приказ - пропускать всюду людей из гестапо. - Он имел право, - сказал Мюллер, поднявшись со стула, - он не враг, не думайте. Мы работаем все вместе. Он там что, искал роженицу на пожарище? Он интересовался судьбою несчастной? - Нет... Ту роженицу увезли еще ночью, а он ехал утром. - Он искал вещи этой бедной женщины? Вы помогали ему? - Нет, - шуцман поморщил лоб, - он там, я помню, перенес коляску какой-то женщине. Детскую коляску. Нет, я не помогал, я был рядом. - Она стояла возле чемоданов? - Кто? Коляска? - Нет. Женщина. - Вот этого я не помню. По-моему, там лежали какие-то чемоданы, но про чемоданы я точно не помню. Я запомнил коляску, потому что она рассыпалась, и этот господин собрал ее и отнес к противоположному тротуару. - Зачем? - спросил Мюллер. - А там было безопаснее, и пожарники стояли на нашей стороне. А у пожарников шланги, они могли погубить эту колясочку, тогда ребенку было б негде спать, а так женщина потом устроила эту коляску в бомбоубежище, и малыш там спал - я видел... - Спасибо, - сказал Мюллер, - вы нам очень помогли. Вы свободны. Когда шуцман ушел, Мюллер сказал Айсману: - Остальных освободить. - Там должен быть еще пожилой, - сказал Штирлиц, - он тоже подтвердит. - Ладно, хватит, - поморщился Мюллер. - Достаточно. - А почему не пригласили тех, кто стоял в первом оцеплении, когда меня завернули? - Это мы уже выяснили, - сказал Мюллер. - Шольц, вам все точно подтвердили? - Да, группенфюрер. Показания Хельвига, который в тот день распределял наряды и контактировал со службой уличного движения, уже доставлены. - Спасибо, - сказал Мюллер, - вы все свободны. Шольц и Айсман пошли к двери, Штирлиц двинулся следом за ними. - Штирлиц, я вас задержу еще на минуту, - остановил его Мюллер. Он дождался, пока Айсман и Шольц ушли, закурил и отошел к столу. Сел на краешек - все сотрудники гестапо взяли у него эту манеру - и спросил: - Ну ладно, мелочи сходятся, а я верю мелочам. Теперь ответьте мне на один вопрос: где пастор Шлаг, мой дорогой Штирлиц? Штирлиц сыграл изумление. Он резко обернулся к Мюллеру и сказал: - С этого и надо было начинать! - Мне лучше знать, с чего начинать, Штирлиц. Я понимаю, что вы переволновались, но не следует забывать такт... - Я позволю себе говорить с вами в открытую. - Позволите себе? А как - я? - Группенфюрер, я понимаю, что все разговоры Бормана по телефону ложатся на стол рейхсфюрера после того, как их просмотрит Шелленберг. Я понимаю, что вы не можете не выполнять приказов рейхсфюрера. Даже если они инспирированы вашим другом и моим шефом. Я хочу верить, что шофер Бормана арестован гестапо по прямому приказу сверху. Я убежден, что вам приказали арестовать этого человека. Мюллер лениво глянул в глаза Штирлицу, и Штирлиц почувствовал, как внутренне шеф гестапо весь напрягся - он ждал всего, но не этого. - Почему вы считаете... - начал было он, но Штирлиц снова перебил его: - Я понимаю, вам поручили скомпрометировать меня - любыми путями, для того чтобы я не мог больше встречаться с партайгеноссе Борманом. Я видел, как вы строили наш сегодняшний день, - в вас было все, как обычно, но в вас не было вдохновения, потому что вы понимали, кому выгодно и кому невыгодно положить конец моим встречам с Борманом. Теперь у меня нет времени: у меня сегодня встреча с Борманом. Я не думаю, чтобы вам было выгодно убрать меня. - Где вы встречаетесь с Борманом? - Возле музея природоведения. - Кто будет за рулем? Второй шофер? - Нет. Мы знаем, что он завербован через гестапо Шелленбергом. - Кто это "мы"? - Мы - патриоты Германии и фюрера. - Вы поедете на встречу в моей машине, - сказал Мюллер, - это в целях вашей же безопасности. - Спасибо. - В портфель вы положите диктофон и запишите весь разговор с Борманом. И обговорите с ним судьбу шофера. Вы правы: меня вынудили арестовать шофера и применить к нему третью степень устрашения. Потом вы вернетесь сюда, и мы прослушаем запись беседы вместе. Машина будет ждать вас там же, возле музея. - Это неразумно, - ответил Штирлиц, быстро прикинув в уме все возможные повороты ситуации. - Я живу в лесу. Вот вам мой ключ. Поезжайте туда. Борман подвозил меня домой в прошлый раз: если бы шофер признался в этом, надеюсь, вы бы не мучили меня все эти семь часов. - А может быть, мне пришлось бы выполнить приказ, - сказал Мюллер, - и ваши муки прекратились бы семь часов назад. - Если бы это случилось, группенфюрер, вы бы остались один на один со многими врагами - здесь, в этом здании. Уже около двери Штирлиц спросил: - Кстати, в этой комбинации, которую я затеял, мне очень нужна русская. Почему вы не привезли ее? И к чему такой глупый фокус с шифром из Берна? - Не так все это глупо, между прочим, как вам показалось. Мы обменяемся впечатлениями у вас, когда встретимся после вашей беседы с Борманом. - Хайль-Гитлер! - сказал Штирлиц. - Да ладно вам, - буркнул Мюллер, - у меня и так в ушах звенит... - Я не понимаю... - словно натолкнувшись на какую-то невидимую преграду, остановился Штирлиц, не спуская руки с массивной медной ручки, врезанной в черную дверь. - Бросьте. Все вы прекрасно понимаете. Фюрер не способен принимать решений, и не следует смешивать интересы Германии с личностью Адольфа Гитлера. - Вы отдаете себе... - Да, да! Отдаю себе отчет! Тут нет аппаратуры прослушивания, а вам никто не поверит, передай вы мои слова, - да вы и не решитесь их никому передавать. Но себе - если вы не играете более тонкой игры, чем та, которую хотите навязать мне, - отдайте отчет: Гитлер привел Германию к катастрофе. И я не вижу выхода из создавшегося положения. Понимаете? Не вижу. Да сядьте вы, сядьте... Вы что, думаете, у Бормана есть свой план спасения? Отличный от планов рейхсфюрера? Люди Гиммлера за границей под колпаком, он от агентов требовал дел, он не берег их. А ни один человек из бормановских германо-американских, германо-английских, германо-бразильских институтов не был арестован. Гиммлер не смог бы исчезнуть в этом мире. Борман может. Вот о чем подумайте. И объясните вы ему - подумайте только, как это сделать тактичнее, - что без. профессионалов, когда все кончится крахом, он не обойдется. Большинство денежных вкладов Гиммлера в иностранных банках - под колпаком союзников. А у Бормана вкладов во сто крат больше, и никто о них не знает. Помогая ему сейчас, выговаривайте и себе гарантии на будущее, Штирлиц. Золото Гиммлера - это пустяки. Гитлер прекрасно понимал, что золото Гиммлера служит близким, тактическим целям. А вот золото партии, золото Бормана, - оно не для вшивых агентов и перевербованных министерских шоферов, а для тех, кто по прошествии времени поймет, что нет иного пути к миру, кроме идей национал-социализма. Золото Гиммлера - это плата испуганным мышатам, которые, предав, пьют и развратничают, чтобы погасить в себе страх. Золото партии - это мост в будущее, это обращение к нашим детям, к тем, которым сейчас месяц, год, три года... Тем, кому сейчас десять, мы не нужны: ни мы, ни наши идеи; они не простят нам голода и бомбежек. А вот те, кто сейчас еще ничего не смыслит, будут рассказывать о нас легенды, а легенду надо подкармливать, надо создавать сказочников, которые переложат наши слова на иной лад, доступный людям через двадцать лет. Как только где-нибудь вместо слова "здравствуйте" произнесут "хайль" в чей-то персональный адрес - знайте, там нас ждут, оттуда мы начнем свое великое возрождение! Сколько вам лет будет в семидесятом? Под семьдесят? Вы счастливчик, вы доживете. А вот мне будет под восемьдесят... Поэтому меня волнуют предстоящие десять лет, и, если вы хотите делать вашу ставку, не опасаясь меня, а, наоборот, на меня рассчитывая, попомните: Мюллер-гестапо - старый, уставший человек. Он хочет спокойно дожить свои годы где-нибудь на маленькой ферме с голубым бассейном и для этого готов сейчас поиграть в активность... И еще - этого, конечно, Борману говорить не следует, но сами-то запомните: чтобы из Берлина перебраться на маленькую ферму, в тропики, нельзя торопиться. Многие шавки фюрера побегут отсюда очень скоро и - попадутся... А когда в Берлине будет грохотать русская канонада и солдаты будут сражаться за каждый дом - вот тогда отсюда нужно уйти спокойно. И унести тайну золота партии, которая известна только Борману, потому что фюрер уйдет в небытие... И отдайте себе отчет в том, как я вас перевербовал - за пять минут и без всяких фокусов. О Шелленберге мы поговорим сегодня на досуге. Но Борману вы должны сказать, что без моей прямой помощи у вас ничего в Швейцарии не выйдет. - В таком случае, - медленно ответил Штирлиц, - ему будете нужны вы, а я стану лишним... - Борман понимает, что один я ничего не сделаю - без вас. Не так-то много у меня своих людей в ведомстве вашего шефа...
Комментариев нет:
Отправить комментарий